Он проснулся рано утром, в 5-30, как обычно, за полчаса до звуков колокола, официального подъема в ашраме, чтобы успеть выполнить все свои утренние практики, и не просто выполнить, а насладиться ими, погрузиться в них, что называется, с головой.
Проснувшись, он сразу же, через долю секунды вспомнил о Боге. Вспомнил, потому что не мог не вспомнить.
Потому что, если бы не вспомнил, он – был бы не он.
Потому что вот уже несколько лет как они были с Богом чем-то одним, одним целым и неделимым.
Мысли взбодрились и потекли в привычном направлении, отряхивая остатки сна, затем они и вовсе прекратились, и он вошел в “сахаджа” – «естественное состояние», такое, когда памятование о Боге не требует ни размышлений, ни усилий.
Это далось ему естественно, легко, поскольку именно этим он с утра до вечера только и занимался последние семь лет в монастыре, сразу после того памятного наставления во время даршана от гуру, на котором все его иллюзии разом улетучились, словно дымка.
Это памятование было с ним даже во сне, но как-то очень уж неясно, неотчетливо, и к его стыду, оно даже периодически прерывалось самыми разными глупыми сновидениями и мыслями, не имеющими к Богу вообще никакого отношения.
И иногда мысли о таком еще неглубоком памятовании нет-нет да и шевелились в его уме червячками неуверенности.
Это его не очень беспокоило, ибо не придавать значения мыслям и эмоциям его научили, еще когда он был “зеленым” послушником-брахмачари, но и не особо радовало, ибо каждый монах-санньяси понимает, что пока ты не овладел совершенным памятованием о Боге ночью во сне, говорить об успешной практике созерцания рановато, а значит, надо продолжать и продолжать свое ревностное “монашеское делание”, внутреннюю аскезу.
Он пришел в ашрам, монастырь недвойственной традиции сиддхов, семь лет назад из своего «мира», после многих лет метаний, страданий, духовных поисков, путешествий и штудирования сотен книг по медитации, восточной философии и оккультной психологии, которые его ничему особо не научили.
Он пришел к мастеру, в ашрам за Богом, устав от всего этого, и он его нашел, благодаря своей самоотдаче в служении, скурпулезности в медитации, изучении учения и благословению своего мастера.
Он видел рядом с собой десятка два таких же как он монахов и послушников примерно своего возраста, которые пришли несколько раньше его, которые так же, как и он, искали и нашли то, что искали.
Они ровно шли по Пути все дальше и дальше, все выше и выше, не оглядываясь и не спотыкаясь.
Все они вызывали у него искреннее восхищение и глубокое уважение.
В то же время он видел в монастыре новое поколение, монашествующую «золотую молодежь» – молодых, весьма талантливых, интеллектуальных и открытых послушников, кому еще не было и двадцати пяти, и которая, казалось, жила своей особой «творческой» жизнью и (как ему казалось) еще мало чего понимала из того, что говорил мастер.
Эта молодежь (как и положено молодежи), вечно чего-то еще искала, помимо Бога и своего пути, была постоянно чем-то неудовлетворенной, то стремилась к подвигам древних, то искала свой “особый Путь”, забывала о служении, спорила, соперничала в служении, всегда стремилась куда-то ехать, бежать, путешествовать, знакомиться с новыми людьми, то выясняла отношения, привязывалась, ссорилась и мирилась, и даже пыталась влюбляться! Что, конечно, было нонсенсом и большой глупостью в глазах остальных, более старших монахов, сполна хлебнувших “радостей жизни” в миру.
Как с доброй усмешкой сказала одна пожилая монахиня: “Они еще не наигрались”.
Он не осуждал ее, эту молодую, веселую монашествующую «поросль», но понимал, что ему, много повидавшему в этой жизни «юноше за сорок пять» следует держаться от всего этого на расстоянии.
Ведь он оставил мир и пришел сюда, к своему учителю, Мастеру только за Богом.
Вступая в монахи-санньяси и принося торжественные клятвы на верность своему монашескому ордену, мастеру и своей линии, он, кроме формальной клятвы, еще сам себе дал внутреннюю клятву – «везде и всегда искать Бога и только Бога», и не останавливаться на этом пути чего бы ему это не стоило.
Он выполнил несложный комплекс асан, затем перешел к мудрам, затем пранаямам, и все это время он помнил о Боге.
Затем он еще немного повращал энергию и перешел к мантра-йоге и преображению в иллюзорное тело своего божества.
Все это время он, разумеется, помнил о Боге, несмотря на то, что его ум занимался довольно сложными вещами – дыханием, визуализацией, мантрой и прочим.
Пришло время завтрака, зазвонил монастырский колокол, он поднялся и легко пошел в столовую, помня, помня каждой клеточкой своего тела о Боге и наслаждаясь этим.
Во время завтрака он казался другим немного задумчивым и рассеянным, потому что старался помнить о Боге так, как это вообще было возможно при еде.
Помнить, не отвлекаясь, о Боге во время еды – было задачей не из легких. Сколько лет он потратил на то, чтобы не терять осознанность, не отвлекаться на элементарное чувство голода, вкуса, насыщения! Сколько раз он предавал свое памятования Бога ради какой-то банальной, полузвериной и остервенелой жадности.
Сколько раз он искренне сокрушался и раскаивался в этом, в душе презирая себя за эту слабость.
Но прошло несколько лет упорной битвы за осознанность, и он все-таки одержал победу – памятование о Боге больше не прерывалось во время трапезы, что бы он ни ел и ни пил.
«Отклоняй развлечения и дорожи созерцанием.
Учись помнить о Боге постоянно, где бы ты ни был и что бы ты ни делал. Не отвлекайся, думай о Боге стоя, сидя, лежа, при работе, ходьбе, еде, разговоре, не отвлекайся, даже если видишь, что за тобой гонятся семь разъяренных собак» – говорил ему мастер, и он хорошо запомнил эти его слова.
Еще он часто говорил: «Помести сознание за мысли, за имя, за форму, за восприятие, расслабься, отпусти ум, и оттуда чистым сознанием созерцай, веди свой ревностный поиск, исследование Божественного. Всегда соединяй свое «Я» и чувство поиска Бога».
Можно сказать, что последние семь лет он только и делал, что ревностно и точно выполнял заветы своего мастера.
И это дало свои плоды.
Он научился этому именно так, как и учил его мастер.
Сначала он научился помнить о Боге только сидя в медитации.
Затем он смог делать это на ходу, помногу часов медленно гуляя по храмовой площади и глядя перед собой.
Примерно с год у него почти ничего не получалось.
Его ум бесился, блуждал, скакал, прыгал из-за каждой ерунды, постоянно так и норовил куда-нибудь сбежать, словно непослушная собака на поводке, но он не сдавался, не давал ему спуска и постоянно «дергал за поводок», возвращая его вновь и вновь к созерцанию Бога.
И однажды он увидел, что ум сдался и признал его право управлять собой.
У него возникло ощущение, что он наконец-то оседлал непослушного и молодого дикого жеребца.
Затем наступил совершенно новый этап в его жизни – он начал соединять это памятование Бога с действиями – одеванием, купанием, чисткой зубов, пением гимнов святым Прибежища и поклонами в храме, едой, монастырскими работами, утренними техниками йоги, разговорами и даже ходьбой в туалет.
Он был словно малый ребенок, который учится ходить, дышать, есть; он учился ходить, работать, говорить, есть в этом новом состоянии.
Он азартно, словно охотник на охоте днями и ночами «выслеживал Бога», искал его, гонялся за ним, призывал его, ждал его, затаив дыхание и словно боясь вспугнуть, и радостно торжествовал, когда ему удавалось его немного «увидеть», почувствовать его живое дыхание, пьянящее, ошеломляющее, внушающее благоговение и восторг, от которого хотелось плакать, смеяться, плясать и петь одновременно.
Так для него на седьмом году его санньясы началась совершенно новая жизнь – жизнь в Боге, жизнь, с утра до вечера целиком поглощенная Богом.
Казалось бы, внешне не происходило ничего, но его жизнь как-то разом начала меняться, как будто все перевернулось.
Постепенно его жизнь начала заполняться постоянным, неуклонным, ревностным памятованием Бога, а все старые мысли, метания, вопросы, поиски, страдания и привязанности сильно потускнели и ушли далеко, на задний план.
Размеренная ашрамная жизнь шла своим чередом, все было как обычно – службы, служения, медитации, ежедневные собрания и ритриты, но все это теперь как-то перестало быть реальностью, внешним, наружным, отдельным от его сознания.
Все стало одним, единым с его “Я”.
Все, что он делал – учеба, послушание, практика, стало как бы увлекательной божественной игрой без игрока.
Его личность, столкнувшись с этой новой жизнью, безоговорочно признала авторитет и величие этого нового бытия в Боге, и однажды сдалась, капитулировала безоглядно, безоговорочно, без всяких условий и контрибуций.
После такой сдачи, все разом вообще изменилось, его внутренний поиск как бы исчез, усилие исчезло, он просто отдал себя, предался на его волю и расслабился.
Над головой словно возник громадный золотой купол и затем растаял. Его ум внезапно распахнулся и стал каким-то огромным, невероятно чудесным, глобальным, словно он оказался в самом эпицентре вселенной.
Он каким-то особым сверхтонким чутьем почувствовал, что теперь он и Бог – одно.
Тогда он перестал искать Бога, потому что он стал с ним – Одно.
Теперь уже Бог сам везде находил его, ему же оставалось только быть в Нем, радоваться, веселиться, восхвалять, прославлять его, служить ему, созерцать его и плакать с утра до вечера слезами умиления, восторга и благоговения, или смеяться, или молчать, что впрочем, для него было одним и тем же…
Все, везде и всегда – теперь было Одно, и все это было Богом.
Поев, он медленно встал, также неотрывно естественно памятуя о Боге, и пошел мыть руки.
Мимо него, опережая его, с хохотом прошмыгнули двое юных послушников, их энергия, похоже, била через край.
Он подошел к умывальнику и не спеша, слово наслаждаясь каждой секундой, вымыл руки, вытер их полотенцем и двинулся в сторону зала для собраний.
Собрание, на котором управляющий раздавал служение – ежедневный ритуал для каждого монаха, где каждый волей-неволей вспоминал кто он и для чего он здесь находится – служить Божественному, искать Божественное, постигать Бога.
Как обычно, в это время в алтарном зале звучал гонг, пелись положенные мантры, лились радующие слух звуки текста сутры, а на лице у него лились и лились слезы радости и благоговения.
Затем собрание закончилось и он вместе с монахами вышел наружу и не спеша пошел к храмовой площади, чтобы сделать свой поклон в храме. Как обычно, в тайге, что шумела рядом, гулял ветер, пели птицы, а он шел по вымощенной плиткой широкой дороге к храму, просто шел к своему Богу…
Конфиденциальность гарантирована